У кролика въ норкѣ.



Скучно стало Сонѣ сидѣть безъ дѣла въ саду около старшей сестры. Раза два она заглянула ей въ книгу,—въ книгѣ ни картинокъ, ни разговоровъ. Какая радость въ книгѣ безъ картинокъ и разговоровъ!



День жаркій, душно. Соня совсѣмъ раскисла, ее клонитъ ко сну, вздумала было плести вѣнокъ, да надо встать, нарвать цвѣтовъ. „Встать или не встать!“, колеблется Соня, какъ вдругъ, откуда ни возьмись, бѣжитъ мимо, близехонько отъ нея, кроликъ—шкурка бѣленькая, глаза розовые. Что кроликъ пробѣжалъ—не диво; но Соня удивилась, что кроликъ на бѣгу пробормоталъ про себя: „Батюшки, опоздаю!“



Когда же кроликъ досталъ изъ кармана въ жилетѣ часы, взглянулъ на нихъ, и во всѣ лопатки припустился бѣжать, Соня вскочила на ноги.



Чтобы кролики ходили въ жилетахъ, при часахъ!… Нѣтъ, такой штуки она отроду не видывала и не слыхивала! Такъ разгорѣлось у Сони любопытство, что она бросилась за бѣленькимъ въ погоню полемъ, и нагнала его какъ-разъ въ пору: кроликъ только-что шмыгнулъ въ широкое отверстіе норки около изгороди. Соня туда же за нимъ.



Сначала дорога въ норку шла прямая; потомъ вдругъ обрывалась внизъ, да такъ неожиданно и круто, что Соня не успѣла опомниться, какъ уже летѣла стремглавъ куда-то, словно въ глубокій колодезь. Взглянула внизъ—зги не видать!







Тогда Соня стала глядѣть по сторонамъ. Видитъ—по стѣнамъ колодца какъ будто шкафы, книжныя полки; на гвоздяхъ кое-гдѣ висятъ атласы, картины.



Все ниже, ниже и ниже спускается Соня. „Когда же этому будетъ конецъ? Любопытно узнать на сколько верстъ я уже провалилась! Эдакъ, пожалуй, я скоро окажусь гдѣ-нибудь около самаго центра земли. Дай, припомню: около 4000 верстъ, кажется, будетъ.“



Соня, видите-ли, уже знала кое-что изъ географіи. „Ну, положимъ“, думаетъ она, „я и спустилась на 4000 верстъ, но подъ какимъ я градусомъ широты и долготы,—вотъ что всего важнѣе узнать“.



Соня, надо замѣтить, не понимала хорошенько смысла широты и долготы, но слова эти сами по себѣ казались ей такими важными, славными, такъ тѣшили ее. „А что̀, если я провалюсь совсѣмъ, насквозь всей земли? Вотъ будетъ смѣхъ очутиться съ людьми, которые ходятъ вверхъ ногами, на головѣ! Антипатія, кажется, это мѣсто называется"…



Тутъ Соня стала въ тупикъ: съ этимъ словомъ она не могла справиться, и обрадовалась, что некому было ее подслушать.



„Впрочемъ, о названіи этой страны можно будетъ у нихъ тамъ справиться“, рѣшила она, и стала представлять себѣ, какъ подойдетъ къ кому-нибудь, присядетъ и спроситъ: „скажите, пожалуйста, что это—Новая Зеландія или Австралія?“ Соня даже чуть не присѣла, но какъ тутъ присядешь на воздухѣ, летя внизъ!



„Впрочемъ, лучше не разспрашивать, а то, пожалуй, примутъ меня за невѣжду! Такъ и быть, не стану разспрашивать. Гдѣ-нибудь тамъ у нихъ да будетъ написано.“



Все ниже, ниже и ниже летитъ Соня. Что дѣлать! Она опять принялась болтать. „Вотъ хватится меня Катюша! (Катюша у нея кошка). Надѣюсь, ее кто-нибудь попоитъ молокомъ за чаемъ. Катюша, милая! Хоть бы ты была здѣсь со мною! Мышей, правда, въ воздухѣ не водится, ну, поймала бы себѣ летучую мышь; вѣдь простая мышь и летучая, я думаю, почти одно и тоже? Не знаю только ѣдятъ ли кошки летучихъ мышей? — вотъ что!“… Тутъ Соню стала разбирать дремота, и она то и дѣло повторяетъ: „ѣдятъ ли кошки летучихъ мышей? ѣдятъ ли мышей летучія кошки? Ѣдятъ ли кошекъ летучія мыши?“… Соня дремлетъ, и кажется ей будто она ходитъ рука объ руку съ Катюшей и строго допрашиваетъ ее: „Скажи, Катюшка, признайся, ѣдала ты когда-нибудь летучую мышь? смотри, Катюшка, говори правду!“… Вдругъ—стукъ, стукъ, хлопъ!—Соня свалилась на кучу сухихъ листьевъ и сучьевъ, и—стой, ни съ мѣста!…



Однако, она нисколько не ушиблась и тотчасъ вскочила на ноги. Взглянула вверхъ—темно; посмотрѣла впередъ—опять длинный ходъ, а по немъ бѣжитъ, спѣшитъ бѣленькій кроликъ. Не теряя минуты, Соня, какъ вихрь, понеслась за нимъ вслѣдъ, нагнала его на поворотѣ, и слышитъ, говоритъ бѣленькій: „ай, ай, ай, какъ поздно!“ Только Соня повернула за уголъ — глядитъ, а бѣленькаго и слѣдъ простылъ, словно провалился!



Соня очутилась одна въ длинной, низкой залѣ, сверху освѣщенной рядомъ лампъ, которыя висѣли съ потолка. По обѣимъ стѣнамъ залы множество дверей; всѣ заперты. Соня прошлась по всей залѣ, толкнулась въ каждую дверь, ни одна не отпирается. Она отошла, и стала посреди залы. „Что мнѣ теперь дѣлать? Какъ выйти отсюда?“ грустно думаетъ она.



Соня обернулась и натолкнулась на столикъ. Столикъ этотъ о трехъ ножкахъ, весь изъ литаго стекла. На немъ лежитъ крохотный золотой ключикъ и больше ничего. „Этимъ ключикомъ должно быть отпирается хоть одна изъ всѣхъ этихъ дверей“, соображаетъ Соня. Взяла ключикъ, пошла примѣрять его ко всѣмъ дверямъ—ни къ одной не приходится,—какъ быть!



Соня обошла залу еще разъ, и набрела на низенькую занавѣску, которую сперва не замѣтила. Откинула занавѣску—за нею дверка вершка въ 4 вышины. Она вложила ключъ въ замокъ—о радость!—ключъ впору; отворила дверку, глядитъ: дверка выводитъ въ корридорчикъ съ мышиную норку; на самомъ концѣ корридорчика чудеснѣйшій садъ. Соня стала на колѣнки, нагнулась, смотритъ, и не налюбуется. Какъ бы она погуляла въ этомъ саду, посидѣла около фонтана.



„Но какъ быть! И головы не просунешь въ узенькую дверку, а голову просунешь, плечи застрянутъ!“



„Когда бы я могла вдвигаться и раздвигаться какъ подзорная труба—вотъ было бы хорошо! Тогда я бы, кажется, справилась.“



Видя, однако, что нѣтъ пользы стоять у дверки, Соня воротилась къ столику, не найдется ли на немъ другаго ключика. На этотъ разъ оказалось на столикѣ сткляночка съ ярлыкомъ. На ярлыкѣ крупными, четкими, печатными буквами была надпись: „Выпей меня!“ „Выпей меня“,—прочесть не мудрено; но взять, да такъ и выпить, не посмотрѣвъ, что пьешь,—нѣтъ не такъ глупа Соня!



„Посмотрю сперва, не написано ли наружное“ разсудила она.



Соня вспомнила, что когда на стклянкѣ написано наружное, то значитъ ядъ; и если выпить его слишкомъ много, то можетъ кончиться плохо.



На этой стклянкѣ, однако, не стояло наружное и Соня рѣшилась отвѣдать. Отпила—ничего, вкусно; отзывается чѣмъ-то въ родѣ всякой всячины: будто вишневымъ вареньемъ и яичницей, и ананасомъ, и жареной индѣйкой, и леденцомъ, и сдобными сухарями. Она допила все до капельки.



„Что-то теперь будетъ? Престранное чувство!“ говоритъ Соня. „Да никакъ я стала уменьшаться!…“



Такъ и есть: Соня дѣйствительно становится меньше, да меньше. Отъ нее осталося уже всего вершка четыре и какъ обрадовалась она, вздумавъ, что теперь она ростомъ какъ разъ подходитъ къ дверкѣ, что выводитъ въ чудесный садъ!



Постояла Соня, подождала, не будетъ ли еще чего, не вдвинется ли еще? „Какъ бы совсѣмъ не вдвинуться!“ струсила она. „Эдакъ, пожалуй, совсѣмъ исчезнешь, [12]погаснешь какъ свѣчка“ говоритъ она самой себѣ.



Постояла Соня, видитъ перемѣны нѣтъ, и рѣшила, что тотчасъ отправится въ садъ. Пошла къ дверкѣ, а ключикъ отъ нее забыла на столикѣ; воротилась къ столику—что за горе! никакъ не достанетъ съ него ключа, такая стала маленькая! Видитъ ключикъ сквозь стеклянный столикъ, а добраться до него не можетъ. Что ни дѣлала, какъ ни пробовала, ни хлопотала по ножкамъ взобраться на столъ—ничего не подѣлаешь: скользко. Выбилась изъ силъ бѣдная дѣвочка, сѣла и горько заплакала.



„Ну, разревѣлась!“ вдругъ спохватилась Соня. „Совѣтую тебѣ сейчасъ перестать!“ рѣзко и строго унимаетъ она себя. Соня, надо замѣтить, была вообще мастерица угощать себя не только совѣтами, но иной разъ даже и щелчками. Шли ли они ей въ прокъ—другое дѣло.



И теперь она было пустилась въ разговоръ съ собою, но тотчасъ бросила, утерла слезы и стала озираться на всѣ стороны. Вдругъ, видитъ подъ стекляннымъ столикомъ лежитъ хрустальный ящичекъ. Она открываетъ его—въ немъ пирожокъ. На пирожкѣ красиво выложены изъ коринки слова: „съѣшь меня!“



„Пожалуй, съѣмъ“, рѣшила Соня. „Если выросту, достану ключъ; а стану еще меньше, пролезу подъ дверь. Чтобы ни было,—лишь бы выбраться въ садъ.“



Соня откусила пирожка, съѣла кусочекъ и страхъ ее разбираетъ. „Что-то будетъ! Куда иду? Вверхъ или внизъ?“ Она подняла руки подъ головой, щупаетъ вверхъ или внизъ она уходитъ? Что за чудеса! Голова на мѣстѣ, никуда не уходитъ! Странное, однако, дѣло! думаетъ Соня. Отъ пироговъ, правда, никогда ничего не бываетъ особеннаго; но за это время съ нею было столько диковиннаго, [14]что ее словно озадачило, и даже нѣсколько обидѣло, что съ нею не дѣлается ничего особеннаго.



Она опять принялась за пирогъ и дочиста съѣла его.